Александр Ивашкевич: «Совесть — это наш внутренний Бог. И с ним надо уметь говорить»

Ярослав Мудрый и Генри Хиггинс, князь Мышкин и князь Курбский, сказочный принц и слепой художник, Чацкий и Дон Жуан — такой палитрой ролей может гордиться ведущий актер Русского театра Эстонии. С недавних пор его все чаще можно встретить и в Риге — на сцене Русского театра им. М. Чехова, и просто на улице.

Рижане знают Александра как профессора Хиггинса. Многие посмотрели «Мою прекрасную леди» в постановке Аллы Сигаловой дважды и трижды, не в последнюю очередь благодаря актеру, призванному на эту постановку из Таллина. И есть, на что посмотреть. В актере Ивашкевиче — 1 метр 95 сантиметров брутальности, обаяния и таланта. Да, именно так. В Эстонии давно созданы фан-клубы, публикующие в соцсетях новости из его жизни. А латвийскому зрителю вообще-то он знаком еще с давней постановки по Достоевскому, которую делал в Рижском русском театре режиссер Роман Козак.

Ивашкевич многогранен. Он профессионально танцует степ, которому учился в бродвейской студии, руководит в Таллине своей школой танца Duff Tap Studio. Ну а также поет, занимается акробатикой и художественной фотографией. Очередная его фотовыставка состоится в Риге в галерее Digital Art House в октябре. В историческом киносериале «Ярослав. Тысяча лет назад», где Александр сыграл Ярослава Мудрого, он скачет на коне, ведет бои, виртуозно владея мечом. Эту роль признали лучшей мужской на фестивале «Созвездие». Ну а за роль князя Мышкина в спектакле «Идиот» его назвали лучшим актером года в Эстонии — впервые русский актер получил там такую награду.

«Мою прекрасную леди» в Риге мы еще увидим. А в сентябре и в Таллине состоится премьера — эстонский вариант пьесы. В роли Генри Хиггинса — опять-таки Ивашкевич. А кто же еще?

Ценности золотого возраста

У вас, Александр, этот год — юбилейный. Большой красивый юбилей. Подводите какие-то промежуточные итоги?
Есть особый период в жизни, когда человек уже много знает и еще много может. У нас в Эстонии даже создана такая «Золотая лига», объединяющая людей «золотого» периода. Я не вхожу туда, но очень поддерживаю идею... Потому что после 50 лет ценность времени меняется. Значимость каждого дня становится другой. Мир наш — потребительский. Хочу то, хочу это... Ну ладно, побаловались. Но неизбежно каждый начинает задавать себе вопрос — а зачем оно все? И начинается страх потерянного времени.

Ко мне это понимание пришло рано. Обычно так бывает: сделаешь что-то не так — и тебе бах по башке. Тогда и начинаешь думать — да, дружок, ты здесь оказался не в лучшей форме. Нельзя так. Кажется, еще Платон говорил, что человек, который не хочет анализировать свою жизнь, не может считать себя человеком.

Для себя я сформулировал это так: когда меня призовут, не будут же спрашивать, какой я артист был. А спросят, как я жизнь прожил. И никакие оправдания никому не помогут. А мы здесь все выбиваемся куда-то... Я такую роль сыграл и такую сыграл... А зачем ты это делал? А про что ты это делал? Если задавать себе такие вопросы, тогда и жизнь становится другого цвета. Как бы там ни было, но ночью человек засыпает со своей совестью. Совесть — это наш внутренний Бог. И с ним надо уметь говорить.
 

Неслучайные бабочки

Есть вещи, которыми вы гордитесь? И то, чего вы себе не позволите делать на сцене?
Я пришел в Русский театр Эстонии в конце 1984 года. По большому счету мне повезло. Сегодня я играю спектакли, за которые мне не стыдно. Более восьми лет у нас идет пьеса «Пять вечеров», пять лет идет спектакль «Враг» — и не попасть. Два года я играю в вампиловской «Утиной охоте», эту роль в прошлом году номинировали на лучшую актерскую работу в Союзе театральных деятелей Эстонии. Идет у нас пьеса «Последний этаж», которую мы и в Ригу привозили — он легкий, музыкальный. На нем всегда полные залы — эстонцы, русские. Каждый спектакль заканчивается криками: «Браво!»

Но людей сегодня волнуют серьезные темы. Для меня очень важно, чтобы у зрителя сердце раскрылось. Если из театра человек уходит с другими глазами — это признак того, что внутри что-то произошло. Надолго ли — не знаю. Потому что, конечно, мир сильнее нас, и он вытравит это очень быстро. Исправить человека театр не сможет. Но начать разговор внутренний — да.

Был у нас такой спектакль по пьесе американского драматурга Л. Герша — «Эти свободные бабочки». 15 лет шел с аншлагами. Я играл там слепого мальчика. Это пьеса о любви, в том числе и о материнской. Мать опекает своего слепого сына. Потом он полюбил. Но он слепой, и его отношения с ветреной девушкой приводят к душевной боли, и мать совершает единственно верный поступок, помогает обрести веру в себя, освободив его от материнской опеки. Сильная пьеса. Спектакля этого давно нет, но люди помнят его до сих пор. Некоторые зрители смотрели его по 15–30 раз. Сначала приходили родители, потом их выросшие дети. Помню, как-то я перед началом вышел в фойе и увидел знакомого журналиста. Удивился. «Зачем, говорю, вы пришли, вы же уже видели?» «Знаете, Александр, очиститься хочется», — ответил он.

В другой раз знакомая девочка сказала мне, что после «Бабочек» она помирилась с мамой. Это самое важное, что может дать театр. Посмотрел я как-то представление знаменитого китайского цирка. Ну что сказать? Глаза удивились, а сердце осталось холодным. А должно быть наоборот. Просто коснитесь моего сердца. И все.

У Тарковского есть фраза: «Искусство — это тоска человека по совершенству». Это очень точно. Другого я не приемлю. Но сейчас в топе другое — показать, в каком мы дерьме живем. Это не приподнимает зрителя, а придавливает. Вытащить человека из грязи, из духовного кризиса — вот что важно. А придавить и еще сказать: а-а-а, ты сам заслужил... Нет, это не мое, не хочу в этом участвовать.

Один мой коллега рассказывал, как в православном храме священник спросил его: «Вы наш новый прихожанин? А чем вы занимаетесь?» Тот ответил: «Я актер». И священник сказал: «А-а-а-а, тоже проповедник...» Понимаете?

Когда я выхожу на сцену, в этот момент меня слышат 660 человек. Я их не знаю, но они меня знают. И я несу ответственность за каждую фразу, которую произношу. Сейчас люди уже не верят никому — ни газетам, ни политикам. Но должно быть место, где они могут раскрыть сердце. Он пришел, потому что ему надо, а я говорю о том, что у него и у меня болит.

Есть вещи, которые я не имею права произносить со сцены, потому что меня слушают люди. Это в том числе касается и мата.

От «Идиота» до Бродвея

В своей театральной карьере вы уже сыграли Чацкого, Дон Жуана, виконта де Вальмона в «Опасных связях», Ильина в «Пяти вечерах» и роль мечты любого актера — князя Мышкина в «Идиоте»...
«Идиот» — сложный спектакль, и он получился у нас очень сильный. Мы делали его месяц и 10 дней с режиссером Юрием Ереминым, лауреатом российской госпремии. Он уже ставил эту пьесу в Центральном театре Советской армии, где князя Мышкина играл Аристарх Ливанов, с которым я дружу. Как-то у меня был творческий вечер на Арбате в Доме актера им. Яблочкиной, и они оба пришли — и Еремин, и Ливанов. Так и встретились — два Мышкина и их режиссер.

Наш Мышкин — совсем другой. Наша задача была — найти свое направление в этой роли. Найти что-то в себе, внутри, потому что это же Достоевский. Там все — через сердце. Не случайно же рабочее название романа у него было — «Князь Христос». А тема — абсолютное добро.

Начинал я работу над ролью с мысли, что никогда ее не сделаю. Потому что страшно. Был же Смоктуновский... Но режиссер в меня поверил. И предложил: «Ну, представь, ты больной, ты лысый. Мы тебя пострижем налысо». Такой визуальный образ, чтобы зрителю было легче принимать моего героя. Но я отказался стричься, просто не мог — у меня куча других спектаклей, где важны волосы.

Было непросто. Роль центральная. А мне 40 лет, да и выглядел намного моложе. На меня поглядывали с вопросом в глазах: справится ли? Никто не предполагал такого успеха. Когда сыграли премьеру, зал просто грохнул, все вопили, кричали... Я сначала даже не понял, что происходит. Вся Эстония пересмотрела этот спектакль. Я долго не мог никуда выйти спокойно — незнакомые люди здоровались со мной, даже до смешного доходило — в туалете. Прошло уже 20 лет, и вот совсем недавно на концерте в церкви пожилой эстонец, пристально на меня поглядывающий, вдруг спросил с акцентом: «Мыскин?»

Спектакль «Идиот» вышел в 2000 году, я получил за него «Лучшего актера года» в Эстонии. Я счастлив, что в моей жизни были такие спектакли. Все это дает мне смелость принимать решения, что для меня важно и что неважно. Где играть, а где отказаться. Мне не интересно просто выходить на сцену и своим потом омывать потуги некоторых бездарных режиссеров. Это же моя жизнь.

Были в жизни ситуации, о которых вы жалеете?
К нам в Таллин часто приезжают антрепризы разного уровня. Зрителям нравится. Но все-таки в итоге они выбирают наш театр. Почему? Я понял одну вещь. Артисты периферии (а мы все-таки театральная периферия, сознаемся!) — на сцене потеют сердцем. Потому что им нужно все время доказывать, что ты можешь, больше вкладываться. А возможностей меньше, чем, скажем, в центральных театрах. Там актеры имеют больше возможностей заявить о себе, и ТВ приносит популярность. У нас иначе. Передо мной всегда стоит не желание купаться в своей популярности, а вопрос: зачем я это делаю?

Я могу быть кем угодно — артистом, танцором, фотографом, дворником. Главное понимать — зачем.

Был 1992 год. Я пришел в театр к Марку Захарову. Показал, что могу — танцевал, играл. Мы хорошо поговорили. Но в это время случился развал Советского Союза. И у меня появилась возможность поехать в Америку. Встала дилемма — театр Ленком или учиться танцу на Бродвее. А к Марку Захарову в тот момент пришли в театр все дети артистов. И одна мудрая старушка, костюмер, сказала мне, вздохнув: «Вы к нам? Ох, сейчас у нас...» Я подумал, ну буду годами стоять на третьей линии в «Юноне и Авось» и скакать там...И принял решение ехать учиться.

Я не жалею о том, что от каких-то возможностей отказался. Нам жизнь каждый день предлагает 3–4 варианта выбора, которые могут изменить судьбу. Если бы я не поехал в Америку, я бы предал свою любовь к танцу. Там я открыл для себя новый мир танца, который изменил полностью мою жизнь. В результате сейчас у меня уже 28 лет своя школа степ-танца в Таллине. Мои студенты успешно участвовали в крупнейших мировых фестивалях танца. Преподавал я танец и в Риге, в студии Soul of Dance.

Это же были 90-е годы. Как вас приняла тогда Америка?
Америка разделила мою жизнь на «до» и «после». Первый раз уезжал на три месяца, а задержался на 8. Прямо перед поездкой у меня украли 800 долларов. Я помню свое состояние — темно в глазах, паника. Это что, конец? Все случилось на центральной почте, возле обменника валюты. Меня там лихо развели. Но если бы я тогда этот ужас не испытал, никогда не открыл бы для себя впоследствии важные вещи. Потому что я изменился — как человек, как актер.

Я заболел этим танцем еще в институте, но никто научить не мог. И после выхода фильма «Зимний вечер в Гаграх» страсть закипела вновь. Я искал любую возможность, ездил в Москву к Ю. А. Гусакову, все помнят фильм «Карнавальная ночь», где он танцевал с братом. Потом поехал в Нью-Йорк. Так получилось, что мне предложили перевезти за океан кошку, а за это дали возможность пожить в квартире ее хозяев. Помогли найти работу. Я танцевал в ресторане «Одесса» — там, где пел Вилли Токарев. Работал носильщиком, разносил флайеры за 4 доллара в час. Зарабатывал 20 долларов в день (если получалось найти работу). И ходил на занятия в центр Woodpeckers. Преподаватель степа Барбара Даффи и другие учили меня бесплатно. Там я впервые в жизни увидел, как танцуют живой степ. И просто заболел этим на всю жизнь. Есть одно правило: когда танцуешь степ, нужно научиться слушать биение своего сердца.

Тогда в Америке я застал всех великих танцоров. Ко мне очень хорошо относились. Сначала испугались, что, мол, русский будет просить денег и помощи. Но когда поняли, что я другой... сами стали звать меня на свои классы. Я благодарен им навсегда. Я мыл там полы, работал и учился. Человек должен всегда находить в себе силы совершать хотя бы маленькие победы, из которых складываются перспективы. Со мной вместе занимались японцы, китайцы, немцы, французы, австрийцы. Сейчас многие из них — лучшие танцоры своих стран.

Я понял там важные вещи. На все нужно время и честное отношение к тому, чем ты занимаешься. И тогда рост идет просто сказочный. Работать надо, вкалывать. А у нас в 25 лет хотят иметь сразу все — работу, зарплату, признание... Так не бывает.

«Князь, на площадку!»

Все трюки на съемках вы всегда выполняли сами. Была какая-то специальная подготовка?
Стать каскадером — моя детская мечта. В институте я занимался карате. Я же знал, что буду актером. А актеру нужно уметь все. Стараюсь все трюки на съемках делать сам. Если, конечно, разрешают. В «Иване Грозном» у меня была роль князя Курбского. «Умеете на лошади?» — «Да, конечно, умею». Когда я только приехал в Эстонию, сразу нашел ипподром и занимался. В фильме «Ярослав. Тысяча лет назад» я с коня почти не слезал.

Попал я в этот огромный исторический проект не сразу. Снимался тогда у Эшпая. Ходил безбородый, худой, воздушный. Когда я узнал про «Ярослава», сразу сказал: это мое. Наша кастинг-директор показала мои снимки режиссеру. Они посмотрели в карточке, что мне 50 лет, и сказали: «Нет, староват». По сценарию Ярославу — 33. После этого год искали типаж в Израиле, в России. Потом еще раз пригласили на пробы. Я пришел, сыграл 6 сцен с главной героиней. И уже вечером мне говорят: вы утверждены. «Только фотографию в картотеке поменяйте, Александр. Вы же другой». Они вроде как омолодить меня должны были. Но на самом деле Ярослав не мог выглядеть совсем молодым. Война же, походная жизнь, битвы, костры...

Снимали быстро — полтора месяца всего. Закончили как раз к 1000-летию Ярославля. Я могу сказать, что у нас получилось.

С каждой ролью внутри что-то меняется. Что вам дал Ярослав Мудрый?
Ярослав мне выровнял спину. Дал понять — ты мужик. Меня на съемочной площадке никто по имени не звал. Кричали: «Князь, на площадку!» Я для себя понял, какой это человек. Он не воин по сути. Он воин по нужде. Он просветитель.

Съемки фильма — это был полный восторг. Иногда получалось снять по 33 кадра в день. Все по-настоящему, по-мужски. Если бой снимали — то на следующий день еле двигалась рука. Сводило мышцы.

Страсти по Шекспиру

Как у вас с классикой складывается?
Очень люблю классику. В Риге мы делали спектакль по Достоевскому — «Русский смех». Ставил его Роман Козак. С тех пор я знаком и с Аллой Сигаловой. Играл и в чеховском «Дяде Ване». Это одна из величайших пьес. Она очень конкретная — люди узнают себя. Вообще любая классика — она очень глубоко заходит.

Я 40 лет на сцене — каждый день. У меня бывают удачи и неудачи, многое зависит от режиссера. Мы не великие. Вот Смоктуновский и актеры его уровня — они были великие, они и жили по-другому. Они прикасались к пьесе, а сейчас хватают. Как-то молодой режиссер мне говорит: «Я серьезно отношусь к автору. К Шекспиру. Но когда я беру его в работу, это становится мой материал. И я с ним делаю все, как я чувствую». «Подождите, — отвечаю ему. — Представьте, я журналист, беру у вас интервью. Вот я его взял, и с этого момента делаю с ним, что хочу. Меняю слова и переставляю знаки препинания. И вы у меня можете получиться, например, педофилом...» Ну что это? Где ты и где Шекспир? Это же гордыня. Они начинают стебаться над материалом.

Кстати, какие у вас отношения с Шекспиром?
Личные. Мы с ним дружим (смеется). Я люблю Шекспира. У нас в Таллине был потрясающий спектакль «Сон в летнюю ночь» — как фейерверк, яркий, легкий. Я тогда только пришел в театр, меня ввели на роль. Было здорово. Но однажды я играл в другой шекспировской пьесе «Как вам это нравится», и вот там мне было стыдно выходить на поклон. Это был один из тех халтурных спектаклей, когда не понимаешь, что происходит на сцене. А у меня там сразу две роли было. Но режиссерская работа оказалась слабая, как недозревшее яблоко. Чувствовал себя участником какого-то балагана. В итоге выходил кланяться и глаза прятал.

Но такие слабые моменты — это не провал. Это учебное пособие. Ты учишься на этом. Что такое театр? Это когда одна группа людей хочет рассказать историю другой группе людей. И нужно найти язык, форму, чтобы заинтересовать. Человеческая позиция тоже должна быть. Зрители приходят в театр за эмоциями — получить радость, счастье, грусть. А вот уровень этой эмоции зависит от нас.

«И он сдался любви...»

Рижский зритель полюбил вас в роли профессора Хиггинса. А сейчас вы готовите премьеру этого мюзикла в Таллине...
«Мою прекрасную леди» в Рижском театре поставила Алла Сигалова. Я рад, что она пригласила меня сыграть Генри Хиггинса. Роль сама по себе гениальная. У меня была единственная задача — сделать так, чтобы зритель понял, почему Элиза к нему возвращается. Этот вопрос для меня был самым важным. Почему?

В мюзикле, в отличие от пьесы Шоу, многое сокращено. То есть развитие отношений должно прозвучать где-то «между», иначе не понять, как появляется любовь.

Есть два человека — и оба боятся. Она понимает, что не имеет права быть с ним, а он понимает, что не может ей открыться и тем более быть с ней. А чувства есть. Они бьются, ругаются, защищая себя. На сцене музыкальный спектакль, все ярко, весело... А люди в зале плачут: «Да что ж он за дурак такой!» Значит, в них попадает. Это и есть правильно найденный режиссером акцент.

Всем известна фраза «Ни одна великая любовь не заканчивалась хорошо». И все этого боятся. А вдруг закончится... И наши герои боятся. Но кто-то сказал про наш спектакль: хорошо, что в американском мюзикле вдруг появилась душа. Если зрители плачут, значит, нам удалось проникнуть в то место, где раскрывается сердце.

Хиггинс — не сухарь, не хам какой-то. Он горит профессией. Изначально он лучший в своем деле и, обучая Элизу, должен доказать это. Под вопросом его репутация. И он не сноб. Он веселый, легкий — вот такой он у нас, в отличие от других мировых постановок.

Принято считать, что Хиггинс со злости все делает, орет на Элизу. Но нет. Он — изначально одинокий мужчина. Однажды обжегся, и появилась идиосинкразия на женщин: все! Не надо мне! Но и его накрыло. Он сдался любви.

Спектакль — это сжатая до предела ситуация. По действию в пьесе полгода прошло. А у нас все за два часа должно быть очевидно. Любовь не надо играть Она просто возникла. И сделала героев другими.

Как вы относитесь к сиквеллам, к продолжениям культовых фильмов?
Сейчас любят снимать продолжения. Представьте, у нас даже поставили спектакль «Три сестры. 40 лет спустя», где появляется тема НКВД... Самый простой способ привлечь к себе внимание — это сделать нечто экстравагантное. Но театр — это не средство самовыражения не созревшего самолюбия Как и искусство вообще.

Вот есть прекрасный фильм «Ирония судьбы...» Сняли продолжение. Хорошо, качественно. Но я против. Потому что они разрушили мечту. Мы верили, что чудо возможно. А они сделали свой бизнес на этом фильме. Стало скучно, банально, примитивно.

У мультфильма «Русалочка» есть уже несколько продолжений. Никто уже и автора не помнит, не понимает, про что это. Я не приемлю такого. Когда свое придумать не могут, перепевают песни, переписывают рассказы, пьесы. Но есть вещи, которые лучше не трогать. А сейчас найти добротный сценарий крайне сложно, но можно.

Как этому противостоять? Заниматься собственным миром. Я однажды понял, что могу помочь миру только на уровне вытянутой руки. Тем, кто рядом. Когда я учился в школе карате, тренер сказал: если тебе не нравится школа, не нужно говорить, что педагог плохой. Найди себе другую.

У вас есть любимые сказки?
Все артисты в театре начинают со сказок. У меня есть любимая — «Алые паруса». Там звучит ключевая фраза: «Я понял одну нехитрую истину. Она в том, чтобы делать так называемые чудеса своими руками...» Иными словами, если ты хочешь чуда, сделай его сам. А мы странные люди, чего-то ждем, забыв, что надо поработать, а не ждать, когда все само случится.

Я много сказок сыграл. Меня всегда ставили принцем. А потом наступил тот период, когда думаешь: ну сколько можно в сказках? Хватит уже. И вот играем мы как-то «Золушку». Мой папа-король всего на год старше меня. Звучит фраза: «Мой принц, удивительный принц...» Я выхожу на сцену. Сажусь на большую тыкву, она у нас на сцене стояла... И слышу детский голос: «Мама, а где принц?» Это была моя последняя сказка (смеется).

Но, если честно, я бы и сейчас сыграл сказку. Ну не хочу я Гамлета. Хочу хорошую, добрую, красивую сказку. Про любовь.

Рита Трошкина/ «Открытый город»