Почтовый роман Николая Гумилева разворачивался в Латвии

Писем наверняка было больше, но и эти фрагменты почтового романа, как кусочки разноцветной мозаики, позволяют заглянуть в удивительный мир, созданный воображением влюбленных, и восхититься глубиной их знаний, богатством ассоциаций. И страстью, которая искрит в каждой строке…

Влюблен всегда

В августе 1914 года Германия объявила войну России, и уже через три недели Николай Гумилев оказался в действующей армии. Известный поэт, он был признан негодным к воинской службе, но пошел на фронт добровольцем, потому что считал, что родину нужно защищать. «Пусть физически мне трудно, но душевно хорошо», — признавался он матери.

За полтора года службы Николай Гумилев получил самые почетные воинские награды — два Георгиевских креста. В конце марта 1916 года 5-й гусарский Александрийский полк, в котором служил Гумилев, перевели на Западный фронт, на территорию нынешней Латвии. Сначала гусары стояли в районе Резекне, в поместье Арендоле, что находится между Даугавпилсом и Прейли, потом — в окрестностях Сигулды, Малпилса, Иерики, Кокнесе.

Николай Гумилев был хорошим солдатом. Как и все, стрелял во врагов, и в него стреляли, дежурил по полку, участвовал в смотрах. Но мыслями он был далеко от поля боя. Описав свои боевые будни в документальных очерках «Записки кавалериста» в 1915 году, поэт навсегда покончил с реализмом.

Он пишет пьесы «Гондла», «Дитя Аллаха», «Отравленная туника», действие которых происходит в средневековом Багдаде, Византии, Исландии. В них викинги сражаются с монахами-отшельниками, а прекрасная пери ищет возлюбленного среди людей и находит лучшего из них — поэта, и нет и намека на кровавые бои и суровый окопный быт.

Гумилев признавался, что творить может только, когда влюблен:

А я влюблен всегда
в поэму, в женщину иль запах.

В это время их брак с Анной Ахматовой дал трещину, и поэт горит новой страстью — к Ларисе Рейснер.
 

Красота как факел

Ларисе в то время был 21 год. Она еще не носила кожанку, не умела стрелять, не ходила в разведку и не подавляла матросские бунты, а жила в Петрограде в роскошной квартире, в дружной профессорской семье и — единственная девушка на курсе! — училась в Психоневрологическом институте.

Отец Ларисы дружил с видными немецкими социал-демократами Августом Бебелем и Карлом Либкнехтом, разделял их веру в социальную справедливость и равноправие женщин. Семья на свои деньги издавала журнал «Рудин», обличавший пороки самодержавия. В нем печатались многие известные поэты. Юная Лариса вращалась в этом литературном мире. Она и сама писала стихи, ее хвалили.

Но главное: она была красавица — высокого роста, с идеальной фигурой, классическими чертами лица, роскошными волосами. Ее сравнивали с Мадонной Рафаэля и Джокондой Леонардо да Винчи.

«Она несла свою красоту, как факел… Не было ни одного мужчины, который прошел бы мимо, не заметив ее, а каждый третий — статистика, точно мною установленная, — врывался в землю столбом и смотрел вслед, пока мы не исчезали в толпе», — восторгался сын писателя Леонида Андреева.

27 января 1916 года Лариса пришла в знаменитое кафе «Бродячая собака» на Михайловской площади в Петрограде, где по вечерам собирался литературный бомонд. Там она и встретила Гумилева. Он был с женой, Анной Ахматовой. Позже Лариса описала эту сцену в духе Серебряного века:

«Под аркой, увитой кистями винограда, за чашками черного кофе, за беседой о Боге и любви, отдыхают прекраснейшие любовники этой зимы. Он некрасив. Узкий и длинный череп (его можно видеть у Веласкеса, на портретах Карлов и Филиппов испанских), безжалостный лоб, неправильные пасмурные брови, глаза — несимметричные, с обворожительным пристальным взглядом».

Лариса читала свои стихи, ей хлопали, но только не Гумилев! «Он одобрил ее как красивую девушку, но совершенно бездарную. Дама с ним рядом, счастливая возлюбленная поэта, выразила сожаление». Сколько горечи и уничижения в этих словах девушки, которая привыкла быть лучшей во всем.

И все-таки они стали встречаться…

Пик страстного романа пришелся на осень 1916 года. С августа по ноябрь прапорщик Гумилев, приехавший из Малпилса (тогда Лембург) в Петроград, учился на офицерских курсах и сдавал экзамены на звание корнета.

Влюбленные часами гуляли по Летнему саду, ездили на Острова. Гумилев рассказывал Ларисе о литературе, показывал свои фотографии из дальних странствий, охотничьи трофеи, привезенные из Африки, учил ее стрелять. И высшее признание — он посвятил ей стихи:

...Я был у Вас, совсем влюбленный.
Ушел, сжимаясь от тоски,
Ужасней шашки занесенной
Жест отстраняющей руки.

Но сохранил воспоминанье
О дивных и тревожных днях,
Мое пугливое мечтанье
О Ваших сладостных глазах…

Ужель опять я их увижу,
Замру от боли и любви
И к ним, сияющим, приближу
Татарские глаза мои?

Экзамены Гумилев так и не сдал. 25 октября он вернулся в свой полк, который в то время стоял в окрестностях Иерики (прежнее название Рамоцкая).

Лери и Гафиз

Потомки могут быть благодарны судьбе за разлуку талантливых влюбленных, из-за которой появилась эта удивительная переписка. Лариса и поэт будто ведут нескончаемый разговор, используя самые сложные аллегории и наслаждаясь пониманием собеседника.

Гумилев обращается к Ларисе Лери (так зовут героиню его пьесы «Гондла»), девушку с душой одновременно и лебединой, и волчьей. Она называет его Гафиз — по имени персидского поэта, героя пьесы «Дитя Аллаха».

«Милый мой Гафиз… мне сегодня так больно, так бесконечно больно. Я никогда не видела летучих мышей, но знаю, что если даже у них выколоты глаза, они летают и ни на что не натыкаются. Я сегодня как раз такая бедная мышь, и всюду кругом меня эти нитки, протянутые из угла в угол, которых надо бояться…

…Я много одна, каждый день тону в стихах, в чужом творчестве, чужом опьянении. И никогда еще не хотелось мне так, как теперь, найти, наконец, свое собственное…», — жалуется Лариса.

Поэт знает, что может излечить ее тоску. Он пишет:

«Я часто скачу по полям, крича навстречу ветру Ваше имя. Снитесь Вы мне почти каждую ночь… Я помню все ваши слова, все интонации, все движения, но мне мало, мало, мне хочется еще. Я не очень верю в переселение душ, но мне кажется, что в прежних своих переживаемых Вы всегда были похищаемой, Еленой Спартанской, Анжеликой из «Неистового Роланда»… Так мне хочется вас увезти. Я написал Вам сумасшедшее письмо, это оттого, что я Вас люблю…»

Из журнала военных действий явствует, что в это время на линии фронта идут проливные дожди, дороги раскисли, так что с хутора на хутор, где расположились гусарские эскадроны, не добраться. Но Гумилев этой прозы жизни будто не замечает:

«Здесь тихо и хорошо. По-осеннему пустые поля и кое-где уже покрасневшие от мороза прутья. Знаете ли Вы эти красные зимние прутья? — пишет он Ларисе. — Для меня они олицетворенье всего самого сокровенного в природе. Трава, листья, снег — это только одежды, за которыми природа скрывает себя от нас. И только в такие дни поздней осени, когда ветер и дождь и грязь, когда она верит, что никто не заметит ее, она чуть приоткрывает концы своих пальцев, вот эти красные прутья».

«Здесь» — это в местечке Вецбебри (тогда Альт-Беверсхоф), где 5-й гусарский полк располагался в ноябре 1916 года. Позже в помещичьем доме посредине старинного парка была школа, сейчас оно пустует, и темно-зеленый мох неумолимо затягивает каменные ступени, которые некогда вели на большую террасу.

Легко представить, как осенними вечерами здесь собирались гусары, радуясь прожитому дню, вспоминая опасные переделки и погибших товарищей. Наверняка выпивали и, конечно, читали стихи… Командир полка был поклонником Гумилева и часто просил его декламировать на обедах и дружеских пирушках. Поэт, как вспоминают сослуживцы, исполнял эти просьбы с удовольствием.

8 декабря 1916 года прапорщика Гумилева отправляют по служебной надобности в штаб полка — в Яунбебри, бывший Ней-Беверхоф. Это почти восемь километров по грунтовой пыльной дороге. Мы по ней проехали…

От поместья, где располагался штаб полка, остались одни руины. С дороги их сразу и не разглядишь — так разрослись деревья и кусты. Уцелевшая кирпичная стена с пустыми окнами выглядит, как театральная декорация.

Мы обошли развалины по еле заметной тропинке в густой траве. Где-то здесь должна быть братская могила погибших соратников Гумилева, но найти ее не удалось.

Цвета павлиньего пера

В Яунбебри прапорщику Гумилеву передали сразу два письма от Ларисы. Она снова пишет вроде бы ни о чем, а на самом деле о главном для нее — о любви.

«Я не знаю, поэт, почему лунные и холодные ночи так бездонно глубоки над нашим городом… Кто сказал, что луна одна? Очевидные враки. За просвечивающей дымкой их может быть сколько угодно, и они любопытны и подвижны, со своими ослепительными, но занавешенными лицами... Милые ночи, такие долгие, такие бессонные…»

Гумилев тут же отвечает. Может быть, присев на это, постепенно погружающееся в землю крыльцо, он делится со своей Лери главным для него — своими творческими планами.

«В моей голове уже складывается план книги, которую я мысленно напишу только для Вас. Ее заглавие будет огромными красными, как зимнее солнце, буквами: «Лери и любовь»…

«…заказанная Вами мне пьеса (о Кортесе и Мексике) с каждым часом вырисовывается передо мной ясней и ясней. Сквозь «магический кристалл» (помните, у Пушкина) я вижу до мучительности яркие картины, слышу запахи, голоса. Иногда я даже вскакиваю, как собака, увидевшая взволновавший ее сон… к радости творчества у меня примешивается сознанье, что без моей любви к Вам я и отдаленно не мог бы надеяться написать такую вещь».

По праву поэта или просто мужчины Гумилев говорит Ларисе жестокие слова и в то же время дарит надежду, что она может стать героиней его романа:

«У Вас красивые ясные честные глаза, но Вы слепая; прекрасные, юные, резвые ноги и нет крыльев; сильный и изящный ум, но с каким-то странным прорывом посередине. Вы… принцесса, превращенная в статую. Но ничего!

Я знаю, что на Мадагаскаре все изменится. И я уже чувствую, как в какой-нибудь теплый вечер, вечер гудящих жуков и загорающихся звезд, где-нибудь у источника, в чаще красных и палисандровых деревьев, Вы мне расскажете такие чудесные вещи, о которых я только смутно догадывался в мои лучшие минуты».

Лариса не обижается, она готова измениться ради пропуска в волшебный мир, созданный воображением любимого поэта. Если для него это Мадагаскар, что ж, она согласна.

«Ах, привезите с собой в следующий раз — поэму, сонет, что хотите, о янычарах, о семиголовом цербере, о чем угодно, милый друг, но пусть опять ложь и фантазия украсятся всеми оттенками павлиньего пера и станут моим Мадагаскаром, экватором, эвкалиптовыми и бамбуковыми чащами, в которых человеки якобы обретают простоту души и счастие бытия».

Сила молитвы

Если идти по главной аллее Кокнесского парка к живописным руинам средневекового замка над Даугавой, то слева будет березовая роща, и среди белых стволов — остатки кирпичной кладки, как объемная контурная карта. Это все, что осталось от Нового Кокнесского замка. Во время Первой мировой войны снаряд, прилетевший с другого берега Даугавы, вдребезги разнес роскошный фасад.

Здесь осенью 1917 года держал оборону полк Гумилева, и, возможно, именно в этом месте разворачивалась сцена, описанная сослуживцами поэта. Втроем они возвращались с боевых позиций, когда над рекой засвистели снаряды. Двое спутников поэта сразу спрыгнули в окопы, а Гумилев неторопливо прикурил и только потом последовал за ними. И тут же получил от старшего по званию головомойку за неоправданный риск.

Лариса, хорошо знавшая отчаянный характер своего возлюбленного, молится за него.

«Милый Гафиз, Вы меня разоряете. Если по Каменному дойти до самого моста, до барок и большого городового, который там зевает, то слева будет удивительная игрушечная часовня. И даже не часовня, а две каменных ладони, сложенных вместе, со стеклянными, чудесными просветами. И там не один св. Николай, а целых три. Один складной, и два сами по себе. И монах сам не знает, который влиятельнее. Поэтому свечки ставятся всем, уж заодно».

Этой часовни больше нет. А была она при церкви во имя святого мученика Фирса и преподобного Саввы Псковского, которую основал и содержал купец Фирс Садовников, который много хорошего сделал и для Риги. Еще одно пересеченье с нашим краем.

«Мир иной ее обворожил»

Новый, 1917 год прапорщик Гумилев встретил в окопах на берегу Даугавы. В это время здесь выпал «самый лучший снег», и он просит Ларису — «такую спортсменку!» — прислать ему лыжи. Но покататься с холмов возле Кокнесе (тогда Кокенгаузен) ему не пришлось…

23 января он получил приказ отправиться под Петроград для закупки сена. C дороги он пишет Ларисе:

«Леричка моя, какая Вы золотая прелесть. Это прямо чудо, что во всем, что Вы делаете, что пишете — так живо чувствуется особое Ваше очарованье…

Если опять от меня долго не будет писем, смотрите на плакаты — «Холодно в окопах». Правду сказать, не холодней, чем в других местах, но неудобно очень. Лери, я Вас люблю. Ваш Гафиз».

Это письмо поэта разминулось в пути с последним письмом Ларисы.

«Смотрите, не сегодня, завтра начнется февраль, по Неве разгуливает теплый ветер с моря, — значит, кончен год (я всегда год считаю от зимы до зимы) — мой первый год, не похожий на все прежние… Милый Гафиз, как хорошо жить. Это, собственно, главное, что я хотела Вам написать».

На этом переписка Лери и Гафиза обрывается — будто только разлука и питала их страсть. Дальше была только пара коротких открыток Ларисе Михайловне — из Стокгольма, Бергена, и все, роман закончился…

Почему поэт бросил свою Лери, которой еще недавно писал: «Я целые дни валялся в снегу, смотрел на звезды и… рисовал себе Ваше лицо, смотрящее на меня с небес»? Куда так внезапно исчезло чувство? И исчезло ли? Ведь не случайно же Ахматова говорила про Ларису: «Она увела у меня Гумилева»…

Может быть, разгадка кроется в совете Гафиза Лере из «латвийской» переписки: «Развлекайтесь, но не занимайтесь политикой»? Или вот в этом стихотворении, написанном вскоре после расставания с Ларисой:

Еще не раз вы вспомните меня,
И весь мой мир, волнующий и странный.
Нелепый мир из песен и огня,
Но меж других единый необманный.

Он мог стать вашим тоже и не стал.
Его вам было мало или много,
Должно быть плохо я стихи писал.
И вас неправедно просил у Бога.

Но каждый раз вы склонитесь без сил
И скажете: «Я вспоминать не смею.
Ведь мир иной меня обворожил
Простой и грубой прелестью своею».

Лариса все надеялась вернуть любимого, ходила к Ахматовой выяснять отношения, даже хотела забрать на воспитание их с Гумилевым сына Леву. Анна Андреевна только плечами пожала…

Тогда свою нерастраченную страсть, огненную энергию и творческие силы Лариса обратила на политику. Свой Мадагаскар она нашла в революции, в которой видела (или хотела видеть?) новый Ренессанс.

О ней при жизни складывали легенды. Говорят, это Лариса дала команду «Авроре» стрелять по Зимнему дворцу. Она была единственной женщиной, воевавшей на флоте, командовала обмотанными пулеметными лентами матросами, как королева слугами, и ходила в разведку, поражая своим мужеством бывалых вояк.

Литературу Лариса не оставила. Только писала она не стихи, а очерки — о гражданской войне, гамбургском коммунистическом восстании, об Афганистане. Классик советской журналистики Михаил Кольцов высоко ценил творчество Рейснер, его изучали в вузах.

Через два с лишним года после разрыва с Гумилевым Лариса вышла замуж за командира революционных «братишек» Федора Раскольникова.

Гумилев тоже женился — на Анне Энгельгардт, с которой почти не жил вместе. Потом уехал в Париж, где служил адъютантом при комиссаре Временного правительства, общался с художниками и писателями, влюблялся в женщин и писал стихи. Он оставался при своих убеждениях и не скрывал их: «Я монархист».

В апреле 1918 года поэт вернулся в Россию, хотя его и предупреждали, что это опасно. 26 августа 1921 года Николая Гумилева расстреляли по обвинению в контрреволюционном заговоре.

Страшная весть застала Ларису в Афганистане, где они с мужем находились с дипломатической миссией. Она рыдала несколько дней, повторяя, что спасла бы его, если бы была в Петрограде. «Никого не любила с такой болью, с таким желанием за него умереть, как его, поэта Гафиза, урода и мерзавца», — признавалась она матери. Трагическая ирония судьбы: ее любимого убила та власть, которую она создавала и олицетворяла.

Без своего Гафиза Лариса прожила всего пять лет. Она умерла 9 февраля 1926 года, внезапно и нелепо — от брюшного тифа, выпив стакан сырого молока.

Родные нашли в ее архиве последнее письмо Гумилеву:

«Мне часто казалось, что Вы когда-то должны еще раз со мной встретиться, еще раз говорить, еще раз все взять и оставить. Этого не может быть, не могло быть. Но будьте благословенны Вы, Ваши стихи и поступки. Встречайте чудеса, творите их сами. Мой милый, мой возлюбленный. И будьте чище и лучше, чем прежде, потому что действительно есть Бог».

Могли ли они быть счастливы вместе? Дожить до старости, посадить дерево и вырастить детей? Нет, эта сказка не про них. Лери и Гафиз, как кометы, ярко вспыхнули, пересеклись высоко в небе и погасли, озарив все вокруг.

Так попрощался с нами Серебряный век…

***

Поэт на войне

  Евгений Степанов, инженер, создатель космических аппаратов «Союз», обожал Гумилева и, выйдя на пенсию, занялся изучением «белых пятен» в военной биографии поэта.
Исследователь прошел дорогами полков, в которых служил Гумилев, изучил сотни архивных документов, приказов по армии, установил даты и воссоздал чуть ли не каждый день его воинской службы.

Результатом стал фундаментальный — 800 страниц! — труд «Поэт на войне. Николай Гумилев. 1914–1918». В 2014 году краевед получил за него престижную литературную премию имени Александра Блока.

Приезжал Евгений Степанов и в Латвию. Он нанес на карту гумилевские места, в которых мне недавно довелось побывать.

Ксения Загоровская/ «Открытый город»

Фото: Ксения Загоровская, архив

Комментировать