Ежедневный журнал о Латвии Freecity.lv
Опасна власть, когда с ней совесть в ссоре.
Уильям Шекспир, английский драматург и поэт
Latviannews
English version

Вещие сны Ефима Шифрина

Поделиться:
 25 марта Ефим Шифрин отметил свой день рождения на сцене Московского театра мюзикла, созданного семь лет назад Михаилом Швыдким. А в феврале замечательный артист посетил с концертами Латвию, которая для него совсем не чужая — в раннем детстве он приехал сюда из далекого Магадана с семьей, жил в Юрмале.

Именно в Латвии начиналось его становление как личности. А личность Шифрина — это уже давно не «Мария Магдалина» и «Люся» из его юморесок, которые, как шутит сам артист, он «уже давно похоронил в соседних могилах».

Взгляд на Латвию в подзорную трубу

Мы беседуем в отеле в центре Риги, в Доме Беньямина. В рижской молодости вы как-то соприкасались с этим зданием?
Знаю, что прежде здесь находились творческие союзы — Союз композиторов, писателей, архитекторов… В молодости проходил мимо этого особняка сотни раз! Но не забывайте, что я уехал из Риги в 1974 году, когда поступил учиться на артиста в Москве. Так что будем учитывать дальность расстояний и лет… Не все, что происходило в Риге после 1974-го, мне очень хорошо знакомо, а до этого года я был еще слишком молодой, чтобы тесно общаться с местными деятелями искусств. Но дом этот мне, несомненно, очень знаком, и я даже кое-что слышал о его прежнем хозяине Беньямине, о легендах, связанных с этим именем. Кстати, часть подобных легенд освежил вчера, встретившись с рижскими знакомыми.

Но после 1974 года папа мне высылал в Москву в посылках газету Literatūra un Māksla, чтобы я не терял связь с литературным латышским языком, поддерживал хотя бы разговорную речь. В посылках тех были какие-то банки сгущенного молока и какао, а на дне — латышские газеты. И вот там на латышском иногда появлялось то, что на русском не публиковалось. Кажется, те же «Письма незнакомке» Андре Моруа впервые были опубликованы на латышском, только потом на русском, в «Иностранной литературе». Во всяком случае, некая независимость, автономность латышской культуры в местной прессе таким образом проявлялась. То есть в рижском журнале «Кино» можно было прочесть то, что точно не прочитаешь в «Советском экране», а в Literatūra un Māksla — то, что не увидишь в «Литературной газете».

Потом, к сожалению, чтение латышской прессы прекратилось, потому что я остался в Москве, все меньше было общения на этом языке. И Латвию я стал после этого воспринимать совершенно по-другому, не изнутри, а снаружи — несмотря на частые приезды к родителям, на фестивали, гастроли. И, честно говоря, полюбил ее по-другому.

Как ни странно, когда я Латвию воспринимал изнутри, когда жил здесь, она мне казалась провинциальной, что по сравнению с Москвой проигрывает во всем страшно. А когда переместился в Москву и стал смотреть на Латвию снаружи, она из моих лоскутных воспоминаний сплелась в одно единое — нечто столичное, западное, своеобычное и оригинальное. И вдруг пожалел о том, что не замечал этого, живя здесь.

До отъезда из Латвии казалось, что жизнь меня обрекла на какое-то провинциальное существование. Думал: если останусь на филфаке Латвийского университета, то, Господи, что меня ждет?! Буду преподавать русский язык и литературу, в лучшем случае — займусь наукой, потому что я очень увлекся лингвистикой. Мне казалось, что жизнь меня поместила на задворки Европы.

Но когда стал на Латвию смотреть в подзорную трубу, увидел, что это удивительная страна, и вот теперь я ее такой и люблю. Хотя после обретения независимости в моем восприятии еще раз все изменилось и, к сожалению, не всегда в лучшую сторону.

Можете смело критиковать, нам важен взгляд со стороны!
Критиковать у меня нет права никакого, потому что все, что случается с людьми и странами, — это рок истории. Так что от моей критики, во-первых, ничего не изменится, а во-вторых, я в некотором роде в гостях.

Я всегда думал, что эмигрировать можно откуда и куда угодно — из глухого поселка в столицу, из отсталой страны в прогрессивную. Но того, что после 1991-го, когда все изменилось, состоится не то, чтобы исход, а массовый отток моих соотечественников на Запад — такого я ожидать не мог. Но кое-кто остался.

В Риге у вас еще есть знакомые, сокурсники?
Есть. Но мои сокурсники теперь пенсионного возраста. Вот вчера приходили ко мне в гости три рижские знакомые с филологического факультета, я их называю «моими вечными подружками». Работает сейчас из них только одна… Да, пенсионный возраст, но я знаю, что они очень хорошие специалисты, замечательные педагоги русского языка и литературы, но вот работа нашлась только для одной. Но это общая беда для людей нашего возраста.

Я не знаю, что сегодня было бы со мной, если бы не стал известным актером. У нас же, артистов, возраст как категория не очень рассматривается — преимущественно нас несут на кладбище прямо со сцены. А в других профессиях пенсионный возраст встречают очень печально. Лишить человека работы в том состоянии, когда ты еще многое можешь и умеешь, — это попросту горько.

Мое личное наблюдение: я всегда сравниваю себя с отцом в моем возрасте. И в пятьдесят лет я его воспринимал уже как очень пожилого человека. А уж 55, 60 лет — это уже настоящая старость, вот уже папа и болеет, он седой и неловкий. Все, что присуще шестидесятилетнему возрасту, в нем было очевидно — вплоть до пластики тела. Сейчас я понимаю, что уже пережил его шестидесятилетнего, но не воспринимаю себя стариком. Наверное, что-то случилось в природе. Нынешние старики совсем по-другому ведут себя, по-другому выглядят…

Вы действительно отлично выглядите — всем известно ваше увлечение тяжелой атлетикой!
Не думаю, что я такое уж яркое исключение, что все из-за занятий спортом — просто планка возрастной активности и коммуникации приподнялась. Нынешние шестидесятилетние — это, конечно, не вчерашние старики. Помните типичные примеры из русской литературы — Порфирию Петровичу, которого я сейчас играю в театре мюзикла в «Преступлении и наказании» в постановке Кончаловского, было всего 35, но в кино его всегда изображали человеком, за плечами которого был уже солидный возраст.

В общем, о жизни в Латвии я сужу не по каким-то конкретным цифрам в руках, которыми можно оперировать — все только по рассказам знакомых. Вот знаю, что этот уехал, тот лишился работы. В общем, картина не очень радостная, хотя понимаю, что она не отображает общее целое.
Детство и юность Ефима Шифрина: с родителями и без. Фото: личный архив Ефима Шифрина
На гастролях в Латвии. Елгава, 2019 год. Фото: Facebook.com
Физические кондиции Шифрина — предмет зависти многих мужчин. Фото: Виталий Пташенчук
Сцена из спектакля «Путаны» в постановке Романа Виктюка. Фото: Олега Бобкова/Facebook.com
Сцена из рок-оперы «Преступление и наказание». Сергей Бобылев/ТАСС/предоставлено Фондом ВАРП

«Жалею, что не пересекался в университете с Генисом и Вайлем»

А учились на улице Висвалжа?
Да, на филфаке учился на Висвалжа, 4а. — кажется, он по-прежнему там же находится. И очень жалею, что во время своей рижской учебы ни разу не соприкоснулся с Александром Генисом и Петром Вайлем — они были старше меня на курс-два всего лишь.

Вот сейчас я пишу иногда Генису, поздравляю его с днем рождения, а он мне отвечает неизменно: «Привет, земляк!» или «Привет, однокашник!» Но странно — мы ни разу за время совместной учебы не встретились, хотя ходили по одним коридорам и улицам. Понятно, что они были постарше, но о том, что наше знакомство не состоялось в те годы, когда мне это было очень нужно, я теперь сильно жалею. Я даже не верю себе, что у меня могли быть такие однокашники. Из всех общих педагогов мы в переписке с Генисом обнаружили только одну преподавательницу античной литературы и латинского языка, да и то потому, что она легендарна для всех поколений учащихся филфака — это Лия Моисеевна Черфас. А сколько бы я Саше не перечислял фамилий преподавателей, которых я знал, их он не запомнил.

Ну, не важно, зато теперь между нами есть Татьяна Толстая, которую мы оба очень любим и даже немножко дружим. И я время от времени очень радуюсь, когда она ставит лайки в фейсбуке под какими-то моими публикациями.

Вы учились в Риге, но жили в Юрмале?
Когда мы жили в Юрмале, наш дом был вторым от железной дороги. Ближнее к дому полотно было расстелено для поездов в сторону Риги. А дальнее — в сторону Тукумса. Когда я учился в продленке в Булдури, я шел пешком до станции Дзинтари — вдоль первого полотна, а когда перевелся в десятилетку в Яундубулты, за десять минут доходил до станции Майори вдоль второго.

Я еще не знал, что такое актерские этюды, но во время таких проходов мне представлялось, будто меня снимают в кино, и я должен научиться молчать так, чтобы зрители могли догадаться, о чем я думаю. Меня все время отвлекала мысль о воображаемой камере. Я находил свое молчание неорганичным и понимал, что если кто-то догадается, о чем я молчу, то это будет страшное разоблачение того, что я, не переставая, думаю, что меня снимают...

Сейчас я привык не замечать камеры потому, что многие из них умещаются на ладони, и, к тому же, за сорок лет, кажется, научился органично молчать и разговаривать. Я давно сошел с детского стульчика, на котором декламировал стихотворения, но теперь мне нравится читать стихи зрителям, которые, как и я, любят поэзию. Я хотел быть артистом и стал им: снимался в кино, играл в театре, пел в мюзиклах, крутил сальто в цирке. И их жду в театре, который стал мне родным. Я хочу поговорить с ними и показать кое-что, чему я научился. Теперь мне, правда, 63...

У меня в Юрмале один, годами не изменяющийся маршрут — я всегда подхожу к нашему бывшему дому на улице Конкордияс и стою у забора, давая волю своей памяти. Потом иду пешком до станции Майори. И долго стою на берегу реки Лиелупе, пока ветер не даст знать, что пора садиться в машину… Юрмала зимой даже роднее. Когда уезжали курортники, она всегда становилась сама собой.

Возвращаясь к вашим родителям — они после вашего отъезда остались в Юрмале?
Нет. К тому моменту, когда я учился в Москве, родители уже перебрались в Ригу. Они поселились в районе нынешних станций Иманта и Золитуде. А потом мамы не стало и ее, естественно, похоронили на еврейском кладбище Шмерли. А папа с братом уехали в Израиль, и там отец и ушел… Родителей разделила смерть и граница. Я в своих записках так и написал: «Для мамы последним приютом стала влажная и пахнущая сосной земля Латвии, а для папы — растрескавшаяся от зноя земля Израиля».

В первый класс с Кончаловским и Швыдким

Вы теперь более театральный, нежели эстрадный актер?
Да, семь лет в московском театре мюзикла. Так время быстро летит! Я помню этот вечерний звонок Михаила Швыдкого, который меня и пригласил в новый театр мюзикла…

Не очень верю в мистику, но в моей жизни все как-то случалось вовремя. Меня спрашивают: «А как ты на эстраду попал? А как к Виктюку попал?» А я отвечаю, что нигде ни у кого ничего не просил — само собой происходило, клянусь. Что точно — не обивал пороги высоких кабинетов. Но одна мистическая история у меня случилась с Андреем Кончаловским. Я ее часто рассказывал, и она приобрела, наверное, характер байки, в которую я и сам не верю, но это быль. Мне когда-то давным-давно почему-то приснился Кончаловский, которого я лично не знал, видел на тусовках, но даже близко к нему не подходил. Мы даже не кивали друг другу! И вдруг мне снится, что он приглашает меня к себе в фильм.

Я тогда еще занимался только эстрадой, и сон был неожиданным. Очень хорошо его запомнил: кабинет и встающий из-за стола Кончаловский, который протягивает мне руку и предлагает роль. Время от времени я этот несбыточный сон вспоминал и думал: да, к сожалению, такое только во сне бывает. И вот мистическая штука: спустя годы мне звонит его ассистент с театральной фамилией Максакова и вдруг предлагает какую-то работу у Кончаловского и назначает встречу у него в офисе. А дальше происходит то, что в жизни со мной случалось очень редко: совершенно мистическое совпадение. Я приехал к нему в офис на улицу Правды, и сон стал воплощаться — аж до сердцебиения, вплоть до мизансцены: кабинет, Кончаловский встает из-за стола, протягивает мне руку. А в руке пухлый сценарий фильма «Глянец», в котором мне потом посчастливилось сниматься.

В случае с театром мюзикла сна никакого не было, но предложение Швыдкого меня застало в ту минуту, когда мне казалось, что все, что могло случиться в моей жизнь, уже случилось. Мне было 56 лет, а в таком возрасте ведь редко начинается новая жизнь…

Да, в этом возрасте, извините за подробность, уже умер Иосиф Бродский, успев за такой короткий срок прожить целых три жизни…
Конечно! Я уже не рассчитывал ни на какие-то новые двери, ни на какую-то новую участь. Понятно, что остается заполнять вот эту свою нишку, изображать свадебного генерала на каких-то мероприятиях и иногда ездить по стране в ранге человека, которого уже давно все знают. Как говорится, «ничего не предвещало».

И вдруг звонит Швыдкой и обращается по имени-отчеству — то ли с большой долей иронии, то ли по чиновничьей привычке. И до сих пор обращается по имени и отчеству, хотя мы уже давно в близких дружеских отношениях. По телефону он мне ничего не предложил, кроме того, чтобы подъехать к нему сразу в театр. В театр, которого еще не существовало. В двух словах он мне рассказал, что сейчас пытается создать театр мюзикла и в первом же мюзикле в главной роли хочет занять меня. Дальше я уже ничего не слышал.

Вот это уж точно не могло мне присниться, хотя я об этом всю жизнь мечтал — играть в мюзикле. Хотя, казалось бы, ну где я, а где мюзикл? Я пересмотрел все бродвейские мюзиклы, всегда ставил себя на место героев и понимал, что это уж точно мне никогда не светит. Я ведь этому не учился, и мне это никто не предложит.

И вот после этого предложения по телефону я дальше уже ничего не помню — в сознание я уже пришел в машине, в которой ехал на край Москвы, в Дом культуры, в котором некогда часто работал. Это Дом культуры Горбунова, мекка рокеров, которая именуется ими «горбушкой». Прежде я там знал все входы и выходы, а тут ничего не узнал, все перестроено, завешено какими-то огромными целлофановыми простынями. Сцены нет, она разобрана, устанавливаются вращающиеся круги, и я понял, что здесь намечается что-то грандиозное.

Я застал продюсера Давида Смелянского, самого Швыдкого, которые мне предложили роль Мэта Фрэя в спектакле, который собирались выпустить в довольно короткие сроки. Назывался он по строчке из знаменитого стихотворения Кушнера — «Времена не выбирают». Это история американского диджея, который в процессе чтения дневника своей матери выясняет, что у него вдруг русские корни. Все прекрасно, но самое обидное, что у меня ни одного музыкального номера! Меня никто не воспринимал поющим, хотя в телепрограммах Швыдкого я пел — это то, что называется «актерским пением».

С этим сценарием я уехал домой. Потом начали репетировать с Гарри Черняховским — это режиссер знаменитой телепрограммы «Вокруг смеха», который для этой постановки на время вернулся в Россию. И я начал «доставать» Черняховского — что ж такое, все поют, кроме Шифрина? И сначала я выклянчил один музыкальный номер, потом другой. В общем, на премьере у меня было семь музыкальных номеров, в том числе и дуэт! С утра работал с педагогом, очень серьезно занимался вокалом… Хотя и в училище, а потом в ГИТИСе я серьезно занимался вокалом, но в том виде, в каком его преподавали в молодости (арии, дуэты) он мне никогда не нужен был на эстраде. А вот тут понадобилось.

Я понимал, что все те, кто придет на первый мюзикл, первым делом будут оценивать не мои драматические свойства, а то, «чего это он запел и как». Я уж не говорю о том, что мюзикл требует пластики, элементарного владения хореографией…

«Ты пошел учиться в первый класс!» — потом сказал Кончаловский во время работы над другим своим спектаклем. Мы с ним встретились еще раз во время работы над спектаклем «Преступление и наказание», где требовалось серьезное владение вокалом и хореографией. «Ты пошел в первый класс», — я понял, что в этом нет ни преувеличения, ни издевки. Вот семь лет назад я снова стал учиться. И сейчас театр мюзикла я считаю родным. То, что я делаю там, я никогда не делал на драматической сцене — ни у Виктюка, ни у Мирзоева. ни у Козакова, с которыми работал.

Например, играю Пуассона в совершенно поразительной «Принцессе цирка», которую поставил удивительный цирковой канадский режиссер Себастьян Солдевилья. Это Порфирий Петрович в рок-опере Эдуарда Артемьева «Преступление и наказание» в постановке Кончаловского. И еще несколько персонажей из спектакля «Жизнь прекрасна» — Чарли Чаплин, Джо Дассен. Спектакли на музыку Дунаевского.

В общем, семь лет, не круглый юбилей, но для меня это праздник. Вообще-то иногда так интервью складываются, что потом читатели думают, что у артистов вся жизнь только из праздников и состоит. Но только пусть читатель на секундочку себе представит, что к этим праздникам надо серьезно готовиться!

Меня, например, до сих поражает, как вы, артисты, можете удержать в голове так много театрального текста!
Это профессиональное, конечно. Я, например, пушкинского «Графа Нулина» до сих пор знаю всего наизусть. Мы его однажды готовили с артистом рижского ТЮЗа Константином Григорьевичем Титовым. Ему кажется, уже за сто лет, и он здравствует!

Кстати, что касается театра Адольфа Шапиро — я же в молодости у него пересмотрел все! Когда с бывшим артистом рижского ТЮЗа Вадиком Михеенко встретился в Санкт-Петербурге, он поначалу мне даже не поверил… А я ему стал перечислять все названия спектаклей Шапиро. Вадик играл в «Бумбараше», потом переехал в Москву. Он, кстати, отец Егора Бероева.

И я даже помню рижскую встречу со старшим Гайдаром. Не с Аркадием Гайдаром, конечно, а с его сыном Тимуром. Тогда не было фан-клубов, но для «поклоннической» части «Бумбараша» Адольф Шапиро устроил такую встречу. С Егором Гайдаром я уже познакомился гораздо позже, в совсем новые времена.

Так вот, в прошлом году я, грубо говоря, «зажал» сорокалетие творческой деятельности. Тем более, что, говорят, сорокалетие праздновать не принято. Ну вот, решили, раз в прошлом году я «зажал», то еще не поздно сделать в этом году. Получился не круглый юбилей, 41 год на сцене. И решили это сделать в мой день рождения.

Понимаете, в свой день рождения сидеть дома или в ресторане — большая глупость, я всегда его встречаю на сцене. Тогда я понимаю, что день рождения — это веха, какой-то этап. Это точка, которую надо перескочить для того, чтобы жить дальше.

«Ленинские чтения» в Аглоне

Интересно, что во время вашего нынешнего приезда в Латвию вы заглянули в Аглону, зашли в Аглонскую базилику, один из центров европейского католицизма…
Могу сказать лишь, что впервые я поехал туда не как в центр католицизма, а в местную школу-интернат. В десятом классе меня отправили туда на трехдневные «Ленинские чтения» с чужой работой по статьям вождя мирового пролетариата. Теперь там, наверное, никто и не знает, кто был тем вождем. В те годы про центр католицизма могли говорить только шепотом, но я не слышал тогда даже шепота. Хорошо, что теперь сюда можно приехать совершенно спокойно и без оглядки.

Андрей Шаврей/«Открытый город»
 

20-04-2019
Поделиться:
Комментарии
Прежде чем оставить комментарий прочтите правила поведения на нашем сайте. Спасибо.
Комментировать
Megris 04.01.2020
www.vulkanshema.ru - Схемы обмана казино
Журнал
<<Открытый Город>>
Архив журнала "Открытый город" «Открытый Город»
  • Журнал "Открытый город" теперь выходит только в электронном формате на портале www.freecity.lv 
  • Заходите на нашу страницу в Facebook (fb.com/freecity.latvia)
  • Также подписывайтесь на наш Telegram-канал "Открытый город Рига онлайн-журнал" (t.me/freecity_lv)
  • Ищите нас в Instagram (instagram.com/freecity.lv)
  • Ежедневно и бесплатно мы продолжаем Вас информировать о самом главном в Латвии и мире!